[g22112001]

Посвящается острому критику, требовательному читателю, внимательному другу зануде(милому). У нее сегодня день рожденья. С днем рожденья! Пусть твоя способность увидеть, как сделать текст лучше, всегда остается с тобой. Поверь, если бы не было критиков, не было бы и авторов. Как там было, в том мультфильме? «Зубы, ноги, крылья… Главное – хвост!» Каждому – свое. Именно это придает жизни равновесие… а интернет-фандому позволяет жить.
А вообще, здоровья и чтобы близкие были рядом. Темные ночи неизбежны, но после полуночи неуклонно приближается рассвет .

НОЧЬ ПРОШЛА

Это была их последняя ночь перед больницей. Ночь, пропитанная горечью. Ночь поражений.
Свирепая тоска, плескавшаяся в опущенных глазах Хауса; жесткая линия губ, не желавших размыкаться, не смягчавшихся, не принимавших ласку. Безвольные руки, висевшие вдоль тела, будто чужие. Если бы Уилсон осмелился, он задал бы вопрос. Он спросил бы, хочет ли Хаус, чтобы сейчас на месте Уилсона была Лиза Кадди. Но он не осмелился. Боялся причинить новую боль. Боялся ответа.
Все, что он чувствовал, казалось ничтожным по сравнению с тем ужасом, который придавил Хауса. С того момента, как Кадди привела его к нему, Хаус словно исчез. Он садился, когда ему предлагали сесть, подписывал бумаги, когда его просили подписать, пил маленькими глотками воду, когда ему предлагали пить, шел к машине и позволял себя везти, не спрашивая, куда. Кажется, он даже удивился, когда оказался дома, но Уилсон не мог увезти его в клинику сразу, требовалось договориться, собрать документы, упаковать чемодан, в конце концов.
На все ушло три дня. Три проклятых дня, когда, измученный тревогой и хлопотами, Уилсон возвращался к Хаусу и видел, как он сидит перед выключенным телевизором, слишком погруженный в себя, чтобы заметить чье-то присутствие. Это пугало больше всего. Все, что он знал и любил в Хаусе, оказалось погребено под руинами. «Не сдавайся!» - умолял Уилсон мысленно, идя на кухню, чтобы приготовить какую-нибудь еду. «Не сдавайся!» - думал он, заставляя его открыть рот и прожевать кусочек бекона. Хауса мутило, но Уилсон не позволял ему выплюнуть пищу и поил – почти насильно – противорвотной настойкой.
Он поднимал Хауса с дивана и подталкивал в сторону ванной, с некоторым стыдом контролируя, чтобы тот вымылся и сменил одежду. Он перестилал постель и все бы отдал, чтобы иметь возможность лечь рядом и обнять Хауса так крепко, как никогда и никого. Потому что никогда и никто так в нем не нуждался.
По ночам Уилсон одиноко сидел на диване в гостиной, не осмеливаясь закрыть глаза и уснуть, потому что хотел быть готовым – ко всему. К тому, что Хауса вырвет. Что он попытается покончить с собой. Что он позовет его или придет к нему сам. Потому что казалось невозможным проходить через все это в одиночестве.
Когда он, наконец, не выдерживал и заходил к Хаусу, тот всегда спал – так тихо, что Уилсон наклонялся к самым его губам и слушал дыхание.
- Завтра мы едем в клинику, - сказал Уилсон вечером третьего дня. – Хочешь, я соберу твои вещи?
Он ушел в спальню, вытащил чемодан и открыл ящики комода. Трусы, носки, носовые платки, футболки. Занятый сборами, он не сразу почувствовал присутствие Хауса.
- Тебе плохо?
Нелепый вопрос.
Хаус, как ты себя чувствуешь, понимая, что вся твоя жизнь летит под откос? Нет ли у тебя головокружения от того, как стремительно ты падаешь в пропасть? Что там с сердечным ритмом, как он связан с галлюцинациями? А может быть, тебя тошнит от пережитого унижения? Крепись, Хаус! Ну же, найди в себе силы. Ты же сильный, стойкий, несгибаемый...
Прислонившись спиной к двери, Хаус начал молча оседать на пол. Уилсон рванулся к нему и взвыл, увидев, как по его лицу из покрасневших, широко открытых глаз беззвучно текут слезы. Это было невыносимо. «Не смей!» - требовал Уилсон и ладонью стирал влагу с его щёк. «Посмотри на меня!» - просил он, тряся Хауса за плечи, руками поворачивая его лицо к себе. Ему казалось, что взглядом он сможет вернуть ему силу. Но Хаус отворачивался. Борясь с его неуступчивостью, Уилсон почти оседлал его ноги, подсознательно не задевая шрамов, и целовал Хауса, тычась в щеки, глаза, лоб и плотно сжатые губы.
В какой-то момент желание большего переполнило Уилсона, и он едва сдержался. И все-таки первым, и самым главным, побуждением, был не плотский порыв, а желание защитить Хауса. Объятьями и поцелуями одеть его в такую броню, чтобы он снова смог противостоять любой чертовой напасти.
Хаус не сопротивлялся, но и не отвечал. И Уилсон, ужаснувшись тому, что делает, отпрянул от него, стоя на коленях, тяжело дыша, не будучи в силах подняться на ноги. Хаус повернул голову. За три прошедших дня он не сказал ни слова, и сейчас мучительно старался совладать с голосом.
- Уилсон, - прошептал он. - Не оставляй меня сегодня.
До рассвета была целая вечность. Уилсон лёг вместе с Хаусом и обнял его. Так крепко, как только мог. Эта ночь никого не могла вылечить, ничего не могла исправить. Ее нужно было просто пережить. Главное было помнить, что всякая ночь кончается. И самый темный ее час – это всего лишь начало нового дня.
На рассвете, когда предметы в комнате проявили свои очертания, Уилсон поднялся и закончил сборы. Он дал Хаусу еще полчаса на сон, а пока сварил кофе и медленно выпил. За всю ночь он не разомкнул объятий и не уснул. Он думал о боли, которая их ожидает, об одиночестве, которое им предстоит. Он думал о них двоих, не разделяя чувств на свои и чужие, как случалось с ним и раньше.
Еще несколько часов назад он ненавидел ночь, потому что ненавидел потери и отчаяние. Но эта ночь отняла и вернула вновь, и если задуматься, именно в этом и был ее смысл.

КОНЕЦ