драббл "Хит-парад"

[g22112001]

Самый лучший Уилсон, с точки зрения Хауса, злой. Выведенный из себя. Орущий, сверкающий глазами, потерявший свой лоск, но при застегнутых пуговицах и в галстуке. Хаус немножко мазохист, с этим приходится согласиться. И фетишист, что тоже не совсем норма.
Утренний, Уилсон слишком разнежен. Он теплый, мягкий, но безвольный, в чем есть, безусловно, свои плюсы. Спустя несколько минут он начинает сопротивляться, но бывает уже поздно. Уилсон слишком любит поспать, и это его губит, в том смысле, что позиция «сверху» ему по утрам никогда не достается.
Уилсон деловой Хаусу тоже нравится. Гора бумаг, закатанные рукава, сосредоточенный взгляд. Хаус сидит напротив и смотрит. Был бы котом, уселся прямо на стол и следил за строчками, появляющимися из-под кончика ручки в длинных пальцах. Впрочем, на диване тоже хорошо. Можно спросить: «А ты как член носишь: справа или слева?» И пусть потом переписывает всю страницу.
Уилсон-профессионал Хауса восхищает. Он становится точным, чётким, скрупулезным и дотошным. Хауса пленит контраст с самим собой, зависящим от озарения. Уилсон может сомневаться в выборе, но, сделав его, идет до конца. Когда-то сомнения Уилсона сильно мешали им начать отношения, потому что Уилсон не был уверен, что спать с Хаусом в одной постели лучше, чем временно жить у него на диване. Но, убедившись, что матрас у Хауса достаточно мягкий, а эрекция весьма твердая, решил остаться.
Уставший Уилсон вызывает нежность. У него нет сил переодеться или сходить на кухню за пивом. Он дремлет на диване, откинувшись на его спинку. И если зайти сзади и поцеловать вначале лоб, потом - каждый прикрытый ресницами глаз, он растянет в улыбке уголки губ. Их тоже надо поцеловать, но для этого удобнее сесть рядом с ним. Узел галстука он всегда ослабляет, так что можно добраться и до шеи. Он будет делать вид, что в отключке, и позволит запустить руку под рубашку и слава богу, что он не носит маек. Впрочем, с трусами так не повезет, и вообще, на Уилсоне еще куча одежды, и рука начнет путаться в пуговицах, молниях и складках. Добраться до сидящего Уилсона тяжело. Хорошо, что от этой возни он уже возбужден и, приоткрыв один глаз, томно говорит: «А, это ты, Хаус?» Можно сдернуть его с дивана и запихнуть в спальню. И все успеть до ужина.
Уилсон в горе – самый трудный Уилсон. Он не хочет близости, не хочет утешения. Не хочет, но нуждается в них, и как это совместить, всегда загадка. Ему нужно время, чтобы слишком острая память о потере чуть притупилась, иначе он не может принять ничье сочувствие, это кажется ему кощунством. Иногда ему нужно немного одиночества. Он надевает джинсы и куртку и уходит бродить. Хаус всегда ждет, коротая часы за роялем. Он хочет, чтобы, вернувшись, Уилсон слышал музыку – как сигнал, как вымпел на флагштоке: «Здесь твой дом». Уилсон не должен заблудиться, даже блуждая в потемках собственной души.
Иногда, пробегая по строчкам своего мысленного хит-парада, Хаус делает перестановку, играя в самого любимого Уилсона. Уилсон страстный, Уилсон сдержанный, Уилсон беззащитный и покорный. Вариаций много, и Хаусу не надоедает.
Он тянет руку к тарелке Уилсона, но тот ловко отводит ее в сторону и победно ухмыляется.
- Жадина! – объявляет Хаус и радуется чему-то.

КОНЕЦ