фанфик "Взрослая жизнь"

[g22112001]

Название: ВЗРОСЛАЯ ЖИЗНЬ
Автор: мышьбелая
Пейринг: Хилсон
Рейтинг: R
Жанр: романс
Дисклаймер: персонажи не мои
Саммари: Уилсон поступил по-своему (серия «Уилсон»)

И было хорошо.
Они просто улыбались, глядя друг на друга через все пространство большого светлого зала, еще пустого, но которому вскоре предстояло наполниться мебелью, уютом, всем, что составляет бытовую устроенность.
Хаус сделал несколько шагов и остановился в центре. И Уилсон, словно притянутый невидимой нитью, спрыгнул со стола и отмерил ровно такое же расстояние навстречу Хаусу.
Их разделял один шаг. Тот, что разделял всегда раньше, даже если соприкасались их плечи. Тот раз, когда они впервые преодолели это расстояние, был странен, скомкан, наполнен виной и страданием. И все же он был, хоть они и не говорили об этом. Уилсон – потому что был инициатором и первый же испугался. Хаус – потому что щадил Уилсона.
В той темноте, где руки путались в складках одежды, а губы все время промахивались и тыкались то в уголок рта, то в ухо… где Уилсон так прижался и так терся об него, что вызвал боль в почти забывшей о сильной боли ноге… где, уже чувствуя приближение разрядки, он вдруг ощутил панику, охватившую Уилсона… и свет настольной лампы, грубо отбросившей тень на постель. Отпрянувший Уилсон бормотал:
- Прости-прости-прости!
И ушёл в душ, а потом остался спать в гостиной.
Потом кошмарное утро, самое худшее в жизни Хауса. Краснеющий, отводящий взгляд Уилсон, нарочито бодрые реплики. И вдруг не приготовил завтрака, отговорившись спешкой. Хорошо хоть не сбежал, и на работу они добрались, как и раньше, на одной машине. Приемник орал хит, Уилсон был очень занят дорогой, и Хаус понял, что разговоры сейчас лишние. Требовалось время.
Он выключил радио и, игнорируя испуг в глазах Уилсона, сказал:
- Кадди и Лукас не протянут долго вместе.
Облегчение на лице Уилсона, понявшего, что ему не будет учинен допрос, было таким явным, что Хаусу стало больно. До самой больницы разговор вертелся вокруг не интересовавшей никого темы.
Каждый день, прошедший с того момента, уводил их все дальше от решения проблемы. Хаус спрашивал себя, а была ли проблема на самом деле? Для него самого Уилсон был необходимостью, потребностью, равной глотку воздуха после долгого всплытия. Но чем он сам был для Уилсона, этого Хаус так и не мог постичь до конца. Уилсон так приспосабливался к обстоятельствам – то сиделка, то собутыльник, то ханжа, то богохульник – что, порой, сам путался в своих ипостасях. Возможно, и та ночь была результатом подобной ошибки?
Хаус ждал. Мысленно он определил срок, когда Уилсон должен был бы на что-то решиться, потом продлил его. И еще раз. И когда его собственное терпение лопнуло, на горизонте появился Такер, бесивший Хауса тем, что каждый год на несколько дней выбивал Уилсона из привычного ритма жизни. Все эти персональные Дни Благодарения, вся эта театральность, на которую он зачем-то соглашался, явно тяготясь. Хаус чувствовал это. Спасать и жертвовать, и даже быть через это жертвой - это в духе Уилсона. А играть роль Спасителя, принимая с каменным лицом знаки внимания – для этого у него было слишком хорошее чувство юмора.
В тот вечер, когда Уилсон напился и объявил, что Такер просит часть его печени, Хаус, наконец, сложил этот паззл в правильном порядке. Уилсон буйствовал, выбросив в мусорное ведро пробирки с коктейлем, скинув книги Хауса на пол, и кричал:
- Ты считаешь меня подстилкой!
Это было так просто, что Хаус рассердился, как не понял этого до сих пор! Уилсон слишком зависел от собственного имиджа независимой, самостоятельной, успешной личности. Он и был таким на самом деле, но по какой-то странной причине продолжал оценивать себя со стороны, смотреть на себя чужими глазами. Шло ли это от детского страха перед отцом или, наоборот, от большого уважения к нему, Хаус не знал. Но Уилсону постоянно требовалось подтверждение своей сильной позиции. О них с Хаусом болтали в клинике разное, но единственное, что пробивало защиту Уилсона, был слух, что он никогда не отказывает Хаусу. Ни в чем.
Так что теперь он отказывал ему постоянно.
Злой и несчастный Уилсон ушел в их общую спальню, где после «того» случая кровать делила невидимая железобетонная стена, хотя Хаус из принципа продолжал там спать. Хаус остался сидеть на диване, мрачно уставясь в работающий без звука телевизор. В середине ночи дверь распахнулась, и на пороге возник взъерошенный, страдающий Уилсон. Несколько мгновений они гипнотизировали друг друга, пока Уилсон, покраснев, как мак, не сказал:
- Пойдем спать. Пожалуйста.
Больше они не произнесли ни слова. До того самого момента, когда потный, голый Уилсон устроился в его объятьях и удовлетворенно вздохнул. Тогда, прижимая его к себе, словно стараясь приклеить намертво, Хаус прошептал:
- Не соглашайся на операцию, потому что я…
Он не смог продолжить. Для себя он объяснил это тем, что Уилсон, скорее всего, уже спит. Но на самом деле он испугался, что, несмотря на признание, Уилсон все равно поступит по-своему. Потому что он не подстилка.
Все, что случилось потом, было тяжело, но закономерно. Как профессионал, Уилсон учился быстро и легко. Как личность, он постоянно проходил через трудные, болезненные уроки. Хаус думал об этом, глядя с нежностью на спящего друга, сидя у его постели в послеоперационной палате. Уилсон, с разгладившимся, похудевшим лицом, казался много моложе и во сне выглядел безмятежным, толи от воздействия лекарств, толи оттого, что вечно смятенное подсознание на этот раз было полностью удовлетворено его поступком. Хаус покачал головой. Ему захотелось погладить этого мальчишку по голове. Хотелось сказать: «Я горжусь тобой!». Но для этого еще будет время.
И было хорошо.
Их разделяло всего несколько шагов, и Хаус прошел свою половину. Ни на секунду не задумавшись, Уилсон спрыгнул со стола и подошел к нему почти вплотную. Можно было притянуть его к себе или просто дотронуться до щеки, но Хаус только крепче сжал рукоять трости.
Первое соприкосновение губ было осторожным, как будто оба встали на тонкий лёд и боялись провалиться. Хаус вдохнул запах дорогого одеколона и мельком насмешливо подумал, что Уилсон чувствует сейчас то же самое. Одеколон на двоих, еда на двоих, постель на двоих. А теперь и дом.
Наверное, у них все же были взрослые отношения.
КОНЕЦ