персональный именинный драббл для зануды(милого)

[g22112001]

Дорогая зануда, я не могу дотянуться до тебя рукой, обнять, похлопать, погладить. Ногой тоже не могу – дать тебе пинка… Но вот тебе подарок, что-то вроде объятий. Напоминание, что даже на расстоянии люди могут испытывать друг к другу дружеские, добрые чувства и сопереживать друг дружке. С пожеланиями смело смотреть в будущее, потому что оно точно настанет,
мышьбелая

Уплывая в беспамятство от наркоза, Уилсон видел перед собой то, что хотел, что было ему дороже всего в этой жизни – лицо Хауса за стеклянной перегородкой. Всего за секунду до этого он отчаянно боялся, потому что совершать благородный поступок – это одно, а отдавать часть себя другому человеку, отдавать по-настоящему, лишиться безвозвратно и вовсе не метафорически – это совершенно другое. Уилсон боялся и старался не дрожать, убеждал себя снова и снова, что поступает правильно, но всё, что ему было нужно – чтобы Хаус благословил его.
Ну, хорошо, не благословил – но кивнул, улыбнулся, махнул рукой… Что-нибудь, что угодно, лишь бы показать, что простил. Потому что, как ни крути, Уилсон совершал тяжкий грех. Отдавал кусок печени чужому парню, а тот, кому нужно было гораздо больше, не получал ничего. Это Уилсон понял отчётливо, заглянув в глаза Хаусу, когда тот сказал:
- Если ты умрёшь, я останусь один.
Хаус никогда не делал признаний и никогда ничего не выпрашивал – ни жалости, ни нежности, ни любви. В тот момент он попросил об этом; фактически, он умолял не бросать его ради другого. Потому что так оно и получалось.
Старый друг, давние отношения, отставленные по первому зову дела – уже одно это давало повод для ревности. Но взаимная ревность – это были их с Хаусом постоянные игры, вроде детских пряток. Пощекотать друг другу нервы, подразнить, чтобы не расслабляться. Всё равно всё окончится тихим вечером на диване, перед мельтешащим телевизором, с банкой пива в руке. Ещё пара глотков и клонит в сон. И слава богу, что есть этот диван, на котором так привычно скрипят пружины. Хаус бросает стопку свежего белья и топает в свою спальню. Уилсон стелит, укладывается и слушает тишину. Хаус спит тихо. Обычно спит тихо. Только изредка начинает стонать и метаться, и, если не просыпается сам, Уилсон будит его, трогает за плечо и шепчет, чтобы принял таблетку.
Потом снова наступает тишина.
Это всё, что происходит ночью. Но Уилсон не отдал бы этого ни за какие богатства мира. Так ему кажется. Потому что именно это наполняет его уверенностью в завтрашнем дне. Днём может случится всё, что угодно, они будут ругаться в пух и прах, Хаус будет вляпываться в истории, Уилсон будет ворчать и распутывать. Суды, выволочки от начальства, денежные штрафы и самое страшное – потери пациентов, и самое ценное – их спасение – всё это путается в один бесконечный клубок. И это можно пережить, потому что впереди покой их уединённого вечера. Без слов, без особенных жестов. Хаус иногда сядет к роялю, а Уилсон закроет глаза и ощутит, что мгновение бесконечно.
Но теперь он сам разрушил порядок вещей. Отдавая Хаусу малое, совсем малую часть себя, он считал, что, возможно, ему этого хватает. Научившись довольствоваться немногим, решил, что так оно и должно быть. Убедил себя и убедил в этом Хауса. И неожиданно практически пожертвовал жизнью ради соперника! Разве можно это понять? Простить? Уилсон бы не смог, но предпочитает не думать об этом. Ведь он не предатель, а благородный человек. И он не лишает Хауса последней надежды, а спасает жизнь пациенту. Разве не так?
Лёжа на операционном столе, Уилсон жадно ждал знака. И дождался. Лицо Хауса за стеклянной перегородкой, его глаза и то, как он кивнул – это всё, что было нужно. Внезапно Уилсон понял: всё, что он делает сейчас, не важно. Можно передумать, отказаться от операции, встать и уйти. Можно остаться, заснуть и проснуться героем. Можно раздать себя направо и налево - печень, почку, кровь - всё это не имеет значения! В глазах Хауса – не имеет значения.
И, уходя в забытье, Уилсон поклялся, что отдаст Хаусу единственную истинную ценность, которой до сих пор так скупо распоряжался – любовь.