Посвящается з(м).
НАЗВАНИЕ: Тихая ночь
АВТОР: мышьбелая
ПЕЙРИНГ: хилсон
РЕЙТИНГ: PG-15
ЖАНР: ангст
ДИСКЛАЙМЕР: персонажи не мои
САММАРИ: важная ночь в жизни Хауса и Уилсона
И наступает ночь. читать дальшеРождественская ночь. С неба сыплется снег, детишки ждут Санта Клауса, семьи собираются за большим столом, все друг друга любят. Мир верит в чудо, ждет чуда и совершает чудеса.
Хаус раздраженно барабанит пальцами по столу. Двенадцатый час. Давно пора ехать. Он клятвенно обещал Лизе, что будет к рождественскому ужину, как штык. Она не слезла с него, пока он не пообещал. В прямом смысле не слезла.
Хаус усмехается. Классический семейный шантаж сексом. Только в их случае пытка заключается не в отказе, а совсем наоборот.
- Хаус, - говорит Кадди каждый раз, - ты можешь еще?
Он всегда говорит «нет». И это никогда её не останавливает. Поэтому он старается затащить её в свою собственную постель, а не ночевать у неё в доме. Тогда Кадди перестает наслаждаться процессом и пытается быстрее достичь результата. Няня Рэйчел, ожидающая сверхурочных, слишком нервирует её.
Хаус с тоской думает, что будет, когда они поженятся. Он не хочет этого, но слишком ясно видит, что этого не избежать.
- Я бунтарь и одинокий волк, - думает Хаус.
И тут же отвечает себе:
- Старый дурак. Калека.
Он знает, что его бесит – взгляды.
То, как смотрит Форман, его вечный критик. И почти влюбленный в него Тауб. И даже Чейз, который кажется ему ближе всех и нравится больше всех, даже он смотрит точно так же – с жалостью. Они жалеют его не за боль, которая то приходит, то уходит. Не за душевный разлад, с которым он привык жить, как шизофреник привыкает к своей второй сущности. Они жалеют его за ошейник и громко гремящую цепь, что тянется в кабинет Кадди. И как бы он не бунтовал, как бы не дёргался и не ёрничал, этого не изменить.
Хаус закрывает глаза и пытается представить себя женатым. Но видит только, как морщится Чейз и прячет глаза Тауб.
- Не ваше дело! – думает он со злостью.
И видит Уилсона. Он молчит и растерян. Хаус смотрит пристальней и со злорадством, сминаемым яростью, понимает, что Уилсон раздавлен. И тогда смещается пудовая крышка, так долго закрывавшая вход в подземелья, где лежит запретное и неразделенное.
- Ты! – кричит Хаус во сне. – Трус! Предатель!
Сжимаются кулаки, дергаются веки.
- Строишь из себя праведника, играешь в правильного. Знаешь, как поступить, что сказать. Учишь меня, как жить. А сам просто маскируешься под хорошего парня. И боишься! Уилсон, ты трясешься от страха, что все узнают, кто ты на самом деле! Ты даже себе ни за что не признаешься. Ты лучше уволишься или женишься, но не признаешься. Хочешь, я скажу это за тебя?
Хаус открывает глаза и видит Уилсона. Он стоит прямо перед ним, все ещё в белом халате, и пристально наблюдает за его лицом.
Хаусу становится не по себе. Буря, пронёсшаяся во сне, от которой участился пульс и тело словно одеревенело, ещё не даёт мыслить ясно.
- Что? – спрашивает он.
Голос звучит хрипло и неуверенно, и это не нравится Хаусу.
- Чего тебе? – спрашивает он снова.
Он не понимает, почему Уилсон молчит и выглядит растерянным.
- Я не могу идти домой, - наконец говорит Уилсон. – Пациентка, Мэриан Грейсон… Надо ждать.
- Пока умрет? – говорит Хаус. - Тебе не привыкать.
Он выбирается из кресла и обходит стол. До двери всего несколько шагов, но он застывает на месте. Они с Уилсоном смотрят друг другу в глаза и просто молчат.
- Особая пациентка? – спрашивает Хаус.
Уилсон дёргает плечом.
- Да. Рождество…
Он не договаривает, но Хаус понимает его. Умирать в Рождество, когда на мир сыплются чудеса, трагично.
Хаусу нужно ехать. Где-то там женщина, с которой он спит, тянет свой конец цепи на себя, и Хаус почти физически ощущает её нетерпение. Но Уилсон стоит перед ним, одинокий, нуждающийся в утешении, ждущий какой-то помощи, и Хаус не может бросить его. Он уже забыл, что ненавидел его всего пять минут назад.
- Ты счастлив? – вдруг невпопад спрашивает Уилсон. – С Кадди?
Хаус хочет ответить колкостью, но вместо этого качает головой.
- А ты? – вопрос вырывается сам собой, Хаус сердится на себя за это и поджимает губы.
- Да, - отвечает Уилсон.
В его голосе ни капли радости, но у Хауса загорается щека, как от пощечины.
- Ясно, - говорит он. – Мне пора.
- Подожди! – Уилсон хватает его за локоть и держит крепко, хотя Хаус не вырывается.
- Я пришел, потому что… мы мало общаемся теперь… а ведь мы друзья… и говорят, ты скоро женишься, поэтому я…
Хаус ждет продолжения, но Уилсон молчит и отпускает его руку.
Словно ничего не было, Хаус продолжает идти к выходу. В спину ударяет: «Я тебя люблю!», и Хаус спотыкается о ковер и падает. Уилсон тут же оказывается рядом, крякнув, подымает его и сгружает в кресло. У Хауса болит ушибленная кисть, и он до крови прокусил губу, но всё это ерунда по сравнению с тем, что он услышал.
- Сядь! – требует он.
Уилсон повинуется и придвигает себе стул. Он смущён и не смотрит в глаза.
- Повтори, что ты сказал, - требует Хаус.
- Я сказал, что не люблю Сэм, - увиливает Уилсон.
- Тогда я пошёл, - говорит Хаус.
Уилсон вскидывает на него глаза:
- Я тебя люблю, как друга. Как человека. Что в этом такого?
- Это ты мне скажи.
Воцаряется молчание. Откуда-то из палат или от сестринского поста вплывает музыка. Они оба сидят неподвижно и слушают.
- Ближе тебя у меня никого нет, - говорит вдруг Уилсон. – Когда это осознаешь, хочется двух вещей: или убежать от тебя подальше, или…
Он запинается, набирает воздуху и заканчивает с отчаянием в голосе:
-… или переспать с тобой.
Его собственный смешок звучит неловко и мгновенно тухнет.
- И что тебя останавливает? – спрашивает Хаус, отрывая взгляд от своих коленей.
Уилсон теряется.
- Я…
- Ты всегда выбираешь первое, - прерывает его Хаус. – Всегда убегаешь.
- Я просто боюсь, - бормочет Уилсон.
Он прячет лицо в ладонях.
- Что мне делать? – спрашивает он. – Я запутался.
За окном раздаются радостные вопли, глухо хлопают ракетницы, и в небе распускаются фейерверки.
- Рождество, - говорит Хаус. – Идем посмотрим.
Они выходят на заснеженный балкон. Уилсон смахивает с парапета снег, и они оба облокачиваются на него. На тротуаре перед больницей небольшая кучка людей приплясывает и криками приветствует каждый новой залп фейерверка.
- Холодно, - говорит Хаус.
И Уилсон вдруг обнимает его.
- Ура! – кричат внизу люди.
Уилсон прижимает Хауса к себе все тесней и тесней, пока тот, наконец, не говорит:
- Слушай, есть и другие способы сломать мне рёбра.
И оба смеются после испуганного: «Ой, прости!»
Теперь они стоят лицом к лицу.
На пейджер Уилсона приходит сообщение.
- Мне нужно идти, - говорит он.
- Она не умерла? – спрашивает Хаус.
- Нет. Стабилизировалась.
- Молодец, - кивает Хаус. – В такую ночь нельзя умирать.
Они возвращаются в кабинет, и Уилсон дразнится:
- Так ты веришь в чудеса, Хаус? В силу рождественской ночи? В Санту?
Хаус кидает взгляд на свой мобильный, на котором высвечивается не меньше двадцати непринятых звонков от Кадди, и хмыкает:
- Конечно, верю! И в эльфов, и в гномов.
Он вдруг обхватывает Уилсона за плечи и притягивает к себе.
- А еще я верю своим ушам, глазам, рукам...
Он наклоняется совсем близко и шепчет:
- … и губам.
И хотя он не целует Уилсона, у того на губах остается ощущение поцелуя, возможно, от горячего дыхания Хауса, возможно, от ожидания и желания этого поцелуя.
- Иди, - говорит Хаус и отпускает Уилсона. – Я подожду здесь.
Уилсон уходит. Хаус садится в кресло и смотрит в окно. Огни погасли, стихли крики. Волшебный момент, когда сбываются желания, канул в темноту вместе с последней звездой погасшего фейерверка.
- Я ничего не загадал, - подумал Хаус, - но всё получил.
Он улыбнулся, устроился поудобнее и шепнул небу:
- Спасибо!
КОНЕЦ